Цветок греха - Страница 35

Ее удивил гневный блеск в глазах Брианны и ее резкий тон.

– Не смейте так судить о моем отце! О нашем отце! Даже у вас нет права говорить такое о нем – ведь вы его ни минуты не знали. Он был человеком огромной доброты и широкого сердца. Больше двадцати лет он наступал себе на горло, забывая о себе самом, о своих надеждах. И все это ради детей. Как он любил Мегги! Мало кто из отцов мог так любить! А мать не любила за это их обоих. Если она и ложилась с ним в постель, то лишь для того, чтобы исполнить свой долг перед богом – родить еще одного ребенка. Не в грехе, не до брака – как первого. Как же холодна была их постель!

– Вы не можете знать о том, что было до вашего рождения.

– Прекрасно знаю. Мать сама говорила об этом. Я стала епитимьей (Епитимья – наказание, налагаемое церковью (в православии и католицизме) за греховные мысли и поведение.) за совершенный ею грех. Ее покаянием. А грехом была Мегги. Но после того, как она меня зачала, общая постель с отцом стала ей не нужна. А ведь он был мужчиной в расцвете лет.

Шаннон в молчании покачала головой. Она понимала, как тяжело и унизительно для Брианны говорить об этом. Почти так же, как ей слушать. Хотя по виду не скажешь: на лице Брианны было скорее возмущение, нежели смущение.

– Еще раз извините, – сказала Шаннон. – Но все равно никак не могу понять, зачем два взрослых человека мучились столько лет, вместо того чтобы просто расстаться?

– Здесь Ирландия. И то, о чем я говорю, случилось больше двадцати лет назад. А рассказываю вам все это, чтобы вы поняли, какая печаль и боль царили в нашем доме все годы. Во многом отец сам виноват, не отрицаю. Но все же главную роль в этом отчуждении играла мать. А уж если бы она только заподозрила его в измене, то свела бы его в могилу. И себя, наверное, тоже. Она действует прямо, напролом и не умеет вовремя остановиться или хотя бы чуть-чуть изменить свои принципы.

– Но теперь ей предстоит узнать. Может быть, не нужно этого?

– Нужно, – с необычной для нее твердостью сказала Брианна. – Мы так решили в нашей семье. Ради себя, ради вас. Ради нее самой. Не надо лжи. Как видим, рано или поздно правда пробивается наружу. И чем позже, тем бывает больнее.

– Да, теперь это мне хорошо известно.

– Наша мать может оскорбить вас, Шаннон. Наверняка попытается сделать это.

– У нее ничего не выйдет. Простите за откровенность, но ее чувства и то, как она их захочет выразить, мало что значат для меня.

– Что ж, – Брианна глубоко вздохнула, – возможно, вы правы. – Она помолчала, затем заговорила опять: – Сейчас она в более спокойном состоянии, чем раньше. У нее собственный дом в Эннисе, с ней живет компаньонка, очень милая женщина по имени Лотти, медсестра на пенсии. Появление внука и внучки тоже, надеюсь, растопило немного ее сердце. Хотя она не любит показывать этого.

– Но вы все же ожидаете скандала?

– Не ожидаю, а знаю, что его не миновать. Если бы я могла оградить вас, Шаннон, поверьте, я…

– Не переживайте. Я могу за себя постоять.

Внезапно Брианна улыбнулась. Она подумала в этот момент, что Шаннон – вылитая Мегги. Даже интонации похожи.

– Тогда у меня к вам одна просьба, Шаннон. Что бы наша мать ни говорила и ни делала, пускай это не заставит вас уехать раньше времени. Мы ведь еще так мало были вместе.

– Я собиралась пробыть у вас две или три недели. Не вижу причин, чтобы изменить свои намерения.

– Мне приятно это слышать. А теперь… – Брианна умолкла, прислушиваясь к звуку открывающейся входной двери и раздавшимся вслед за этим голосам. – О, вот они и приехали. Мать и Лотти Салливан.

– Хотите сначала сами с ней поговорить? – просто спросила Шаннон.

– Да, пожалуй… Если вы не против. Шаннон поднялась со стула.

– Значит, в первом акте я участвовать не буду, – сказала она с легкой иронией и спокойствием, которые ей нелегко дались. – Выйду в сад через эту дверь.

Она говорила себе, что это глупо: чувствовать себя, как будто бросает тонущий корабль. В конце концов, эта женщина – родная мать Брианны, и пускай та разбирается с ней, а ее дело – сторона. Приехала – и уехала.

Она уже не первый раз повторяла себе эту спасительную фразу.

Да, сейчас там разыграется сцена – можно себе представить! Буйный нрав, оскорбленные чувства – и все это по-ирландски. Ей, конечно, совсем ни к чему участвовать в подобном спектакле. Благодарение богу, что она выросла в Штатах, в семье, где всего два человека, и оба спокойные, разумные, без нервных срывов и взрывов, без криков и размахивания руками.

Она обогнула дом, вышла в поле и увидела Мерфи, направлявшегося к их гостинице.

«У него удивительная походка, – подумалось ей. – Не прямая и чванливая, не враскачку и с ленцой, а нечто среднее между тем и этим – полная мужского достоинства, легкая и в то же время твердая».

Оживший рисунок – типичный мужчина-ирландец на своем поле. Длинные мускулистые руки, закатанные рукава рубахи, джинсы, побывавшие не один раз в стирке, башмаки, прошедшие немало миль. Шапка надвинута на глаза, но не затеняет какую-то пугающую голубизну глаз. Лицо мифического красавца из старинных легенд, созданное для того, чтобы быть запечатленным на бумаге или холсте.

Мужчина с большой буквы, не могла не признать она. Стопроцентную фору даст любому изысканному пижону с Мэдисон-авеню в тысячедолларовом костюме и с букетом серебристых роз в наманикюренных ручках!

– Как приятно видеть женщину, которая тебе улыбается!

– Я подумала, что вы здорово похожи на документальный кадр из фильма «Ирландский фермер обходит свое поле».